Неточные совпадения
Анна Андреевна. Вот хорошо! а у меня глаза разве не темные?
самые темные. Какой вздор говорит! Как же не темные, когда я и гадаю про
себя всегда на трефовую даму?
Я узнал это от
самых достоверных людей, хотя он представляет
себя частным лицом.
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за
собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так
самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
По осени у старого
Какая-то глубокая
На шее рана сделалась,
Он трудно умирал:
Сто дней не ел; хирел да сох,
Сам над
собой подтрунивал:
— Не правда ли, Матренушка,
На комара корёжского
Костлявый я похож?
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с
собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и
сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Стародум(целуя
сам ее руки). Она в твоей душе. Благодарю Бога, что в
самой тебе нахожу твердое основание твоего счастия. Оно не будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это прийти к тебе может; однако для тебя есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб чувствовать
себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
Г-жа Простакова (бросаясь обнимать Софью). Поздравляю, Софьюшка! Поздравляю, душа моя! Я вне
себя от радости! Теперь тебе надобен жених. Я, я лучшей невесты и Митрофанушке не желаю. То — то дядюшка! То-то отец родной! Я и
сама все-таки думала, что Бог его хранит, что он еще здравствует.
Угрюм-Бурчеев мерным шагом ходил среди всеобщего опустошения, и на губах его играла та же
самая улыбка, которая озарила лицо его в ту минуту, когда он, в порыве начальстволюбия, отрубил
себе указательный палец правой руки.
Утвердившись таким образом в
самом центре, единомыслие градоначальническое неминуемо повлечет за
собой и единомыслие всеобщее. Всякий обыватель, уразумев, что градоначальники: а) распоряжаются единомысленно, б) палят также единомысленно, — будет единомысленно же и изготовляться к воспринятию сих мероприятий. Ибо от такого единомыслия некуда будет им деваться. Не будет, следственно, ни свары, ни розни, а будут распоряжения и пальба повсеместная.
Солнышко-то и
само по
себе так стояло, что должно было светить кособрюхим в глаза, но головотяпы, чтобы придать этому делу вид колдовства, стали махать в сторону кособрюхих шапками: вот, дескать, мы каковы, и солнышко заодно с нами.
Сие трогательное соответствие
само по
себе уже столь дивно, что не малое причиняет летописцу беспокойство.
"Глупые были пушкари, — поясняет летописец, — того не могли понять, что, посмеиваясь над стрельцами,
сами над
собой посмеиваются".
И за всем тем продолжали считать
себя самым мудрым народом в мире.
— Прим. издателя.] и переходя от одного силлогизма [Силлогизм (греч.) — вывод из двух или нескольких суждений.] к другому, заключила, что измена свила
себе гнездо в
самом Глупове.
Он сшил
себе новую пару платья и хвастался, что на днях откроет в Глупове такой магазин, что
самому Винтергальтеру [Новый пример прозорливости: Винтергальтера в 1762 году не было.
Упразднение сие произвело только одно явственное действие: повелительный жест, — и затем, сосредоточившись
само в
себе, перешло в окаменение.
Даже в
самой бесплодности или очевидном вреде этих злодеяний он не почерпает никаких для
себя поучений.
Сами нивеляторы отнюдь не подозревали, что они — нивеляторы, а называли
себя добрыми и благопопечительными устроителями, в мере усмотрения радеющими о счастии подчиненных и подвластных им лиц…
Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к
себе самому.
— Опасность в скачках военных, кавалерийских, есть необходимое условие скачек. Если Англия может указать в военной истории на
самые блестящие кавалерийские дела, то только благодаря тому, что она исторически развивала в
себе эту силу и животных и людей. Спорт, по моему мнению, имеет большое значение, и, как всегда, мы видим только
самое поверхностное.
Анна говорила, что приходило ей на язык, и
сама удивлялась, слушая
себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как похоже было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала
себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли
себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить
себе, что то, что они разрушают, есть то
самое, чем они живут.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же подумал об этом, но, несмотря на это, решил, что такие виды на него Свияжского есть только его ни на чем не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме того, в глубине души ему хотелось испытать
себя, примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была в высшей степени приятна, и
сам Свияжский,
самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин, был для Левина всегда чрезвычайно интересен.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но
сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и
сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для
себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
— Ну что за охота спать! — сказал Степан Аркадьич, после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое
самое милое и поэтическое настроение. — Смотри, Кити, — говорил он, указывая на поднимавшуюся из-за лип луну, — что за прелесть! Весловский, вот когда серенаду. Ты знаешь, у него славный голос, мы с ним спелись дорогой. Он привез с
собою прекрасные романсы, новые два. С Варварой Андреевной бы спеть.
Третий, артиллерист, напротив, очень понравился Катавасову. Это был скромный, тихий человек, очевидно преклонявшийся пред знанием отставного гвардейца и пред геройским самопожертвованием купца и
сам о
себе ничего не говоривший. Когда Катавасов спросил его, что его побудило ехать в Сербию, он скромно отвечал...
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти в один и тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в то
самое время, как Вронский чувствовал
себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался с Дианой на той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через голову).
Когда они вошли, девочка в одной рубашечке сидела в креслице у стола и обедала бульоном, которым она облила всю свою грудку. Девочку кормила и, очевидно, с ней вместе
сама ела девушка русская, прислуживавшая в детской. Ни кормилицы, ни няни не было; они были в соседней комнате, и оттуда слышался их говор на странном французском языке, на котором они только и могли между
собой изъясняться.
Она благодарна была отцу за то, что он ничего не сказал ей о встрече с Вронским; но она видела по особенной нежности его после визита, во время обычной прогулки, что он был доволен ею. Она
сама была довольна
собою. Она никак не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и не только казаться, но и быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
Вронский
сам был представителен; кроме того, обладал искусством держать
себя достойно-почтительно и имел привычку в обращении с такими лицами; потому он и был приставлен к принцу.
Вронский обошел Махотина, но он чувствовал его сейчас же зa
собой и не переставая слышал за
самою спиной ровный поскок и отрывистое, совсем еще свежее дыханье ноздрей Гладиатора.
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он
сам выдумывал
себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
Анна смотрела на худое, измученное, с засыпавшеюся в морщинки пылью, лицо Долли и хотела сказать то, что она думала, именно, что Долли похудела; но, вспомнив, что она
сама похорошела и что взгляд Долли сказал ей это, она вздохнула и заговорила о
себе.
Ему нужно было сделать усилие над
собой и рассудить, что около нее ходят всякого рода люди, что и
сам он мог прийти туда кататься на коньках.
Яшвин с фуражкой догнал его, проводил его до дома, и через полчаса Вронский пришел в
себя. Но воспоминание об этой скачке надолго осталось в его душе
самым тяжелым и мучительным воспоминанием в его жизни.
В Соборе Левин, вместе с другими поднимая руку и повторяя слова протопопа, клялся
самыми страшными клятвами исполнять всё то, на что надеялся губернатор. Церковная служба всегда имела влияние на Левина, и когда он произносил слова: «целую крест» и оглянулся на толпу этих молодых и старых людей, повторявших то же
самое, он почувствовал
себя тронутым.
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное для того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к
себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них то
самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала думать о нем.
Сама же таинственная прелестная Кити не могла любить такого некрасивого, каким он считал
себя, человека и, главное, такого простого, ничем не выдающегося человека.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что
сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать
себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
«Разумеется, я скажу, что Бетси прислала меня спросить, приедет ли она на скачки. Разумеется, поеду», решил он
сам с
собой, поднимая голову от книги. И, живо представив
себе счастье увидать ее, он просиял лицом.
Слыхал он, что женщины часто любят некрасивых, простых людей, но не верил этому, потому что судил по
себе, так как
сам он мог любить только красивых, таинственных и особенных женщин.
И эта последняя ревность более всего мучала ее, в особенности потому, что он
сам неосторожно в откровенную минуту сказал ей, что его мать так мало понимает его, что позволила
себе уговаривать его жениться на княжне Сорокиной.
— Я то же
самое сейчас думал, — сказал он, — как из-за меня ты могла пожертвовать всем? Я не могу простить
себе то, что ты несчастлива.
Потом, вспоминая брата Николая, он решил
сам с
собою, что никогда уже он не позволит
себе забыть его, будет следить за ним и не выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придется плохо.
— Ты гулял хорошо? — сказал Алексей Александрович, садясь на свое кресло, придвигая к
себе книгу Ветхого Завета и открывая ее. Несмотря на то, что Алексей Александрович не раз говорил Сереже, что всякий христианин должен твердо знать священную историю, он
сам в Ветхом Завете часто справлялся с книгой, и Сережа заметил это.
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое, хотя он был в высшей степени светский и спокойный человек; как будто фальшь какая-то была, — не в нем, он был очень прост и мил, — но в ней
самой, тогда как с Левиным она чувствовала
себя совершенно простою и ясною.
С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только того, чтоб он оставил свою жену в покое, не утруждая ее своим присутствием, и что
сама жена его желала этого, он почувствовал
себя столь потерянным, что не мог ничего
сам решить, не знал
сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его делами, на всё отвечал согласием.
Но и после, и на другой и на третий день, она не только не нашла слов, которыми бы она могла выразить всю сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она
сама с
собой могла обдумать всё, что было в ее душе.
В то время как Степан Аркадьич приехал в Петербург для исполнения
самой естественной, известной всем служащим, хотя и непонятной для неслужащих, нужнейшей обязанности, без которой нет возможности служить, — напомнить о
себе в министерстве, — и при исполнении этой обязанности, взяв почти все деньги из дому, весело и приятно проводил время и на скачках и на дачах, Долли с детьми переехала в деревню, чтоб уменьшить сколько возможно расходы.
Упоминание Агафьи Михайловны о том
самом, о чем он только что думал, огорчило и оскорбило его. Левин нахмурился и, не отвечая ей, сел опять за свою работу, повторив
себе всё то, что он думал о значении этой работы. Изредка только он прислушивался в тишине к звуку спиц Агафьи Михайловны и, вспоминая то, о чем он не хотел вспоминать, опять морщился.